Женщины в науке: психолог Татьяна Синица, которая изучает эмоции детей с особенностями развития

Женщины в науке: психолог Татьяна Синица, которая изучает эмоции детей с особенностями развития 22 комментария

21 сентября 2016 в 9:40
Алина Шарко / Фото: личный архив героини

LADY.TUT.BY начинает серию интервью с женщинами в науке. Наша первая героиня — доцент кафедры психологии БГУ Татьяна Синица. Ее исследования интересны, пожалуй, каждому, ведь они касаются изучения эмоций. Татьяна рассказала нам не только о своих научных находках, но также о важности ошибок в науке и в жизни, о признаках хорошего психолога, зависимости развития экономики от человеческого фактора и о том, как можно определить свой «любимый возраст».

— Татьяна, расскажите о себе, откуда вы и какие у вас были успехи в школе?

— Я родом из Бреста, и мне повезло с учебой — я всегда любила учиться и узнавать что-то новое. В психологии есть такое понятие «любимый возраст», он есть у каждого человека: мой «любимый возраст» — возраст младшего школьника. Скорее всего, поэтому я очень ориентирована на людей, которые о чем-то знают больше, чем я, поэтому для меня очень важен учитель. И с учителями мне в жизни везло: была прекрасная первая учительница — Галина Андреевна Ющук в средней школе № 23, потом в старших классах чудесная учительница математики в лицее № 1 г. Бреста — Валентина Степановна Дуванова, а сейчас это мой научный руководитель, учитель, который во многом определил мою жизнь — профессор, доктор психологических наук Елена Самойловна Слепович.

Я была среди первых учеников первого брестского лицея. Если посмотреть на свою жизнь в целом, то так получается, что я по жизни бываю первой в чем-то новом — месте или деле. Помню, к сентябрю наш лицей не успели достроить, мы после уроков ходили помогать строителям, приводили в порядок классы. Наверное, поэтому и место учебы стало каким-то родным, ведь туда мы вложили часть себя. Закончила я учебу с золотой медалью. Куда именно поступать — не знала, как-то не могла определить, что мне интереснее остального. Подала документы с подругой на юридический факультет БГУ, но у нас эти документы сразу не приняли, потому что в лицее нам не дали вкладыш с отметками — решили, что там и так все пятерки (по прежней системе), да и медаль — золотая, а листик с оценками вроде как не нужен… Вкладыш все же нам спешно сделали и прислали из Бреста, мы с подругой снова пошли в приемную комиссию подавать документы. Но на этот раз я задумалась — раз сразу не получилось с юрфаком, может, это не мое? В тот год, 1993-й, в БГУ был открыт первый набор на отделение психологии, и я вдруг подошла к столу, где принимали документы на эту специальность. Подруга тогда очень удивилась моему внезапному решению.

— Тогда, в девяностых, уже появился спрос на психологов?

— В 1990-х годах все только начинали узнавать о психологии, такого ажиотажа не было. Лично у меня был единственный образ психолога — в лицее был психолог, много знающий мужчина с хорошим настроением и отличным чувством юмора, который умел выслушать и часто удачно помогал школьникам и учителям разобраться в конфликтных ситуациях.

— А откуда появилось желание исследовать эмоции?

— Психология — интересная наука. Человек начинает исследовать какую-то тему оттого, что она его чем-то затрагивает. Это обязательно. Меня всегда очень цепляла тема эмоций. Ведь считается, что главное — интеллект. А что же делать с переживаниями и эмоциями? Обычно считается, что их надо контролировать, они какие-то подозрительные, они могут в чем-то помешать…

Я долго шла к своей теме. Только на пятом курсе, когда надо было писать диплом, все вырисовалось. Выбор темы определился после разговора с профессором Еленой Самойловной Слепович, которая пришла работать в БГУ только в конце нашей учебы в университете, на пятом курсе. Она согласилась руководить моим дипломом и со временем стала не только научным руководителем, но и любимым учителем. Она работала в области специальной психологии (это направление психологии связано с помощью детям с особенностями в развитии) и предложила мне ознакомиться с исследованиями по теме эмоций именно в этой области психологии.

Я решила изучать тему эмоций у детей с нарушениями зрения. Почему? Потому что у меня самой очень плохое зрение, это сейчас есть линзы, а раньше этого не было, очки были ужасные, стекла толстые. Мне казалось, что очки уродуют мою внешность, стеснялась ходить в таких некрасивых очках и таким образом поставила своего рода эксперимент: не носила очки, и все. Поверьте, если не корректировать близорукость в минус 12, то мало что можно увидеть… Все очень туманно. Надо сказать, что если мое зрение можно скорректировать до единицы, то у слабовидящих детей зрение настолько плохое, что даже после коррекции всеми возможными способами они все равно видят окружающий мир очень плохо. Тем, что я не носила очки, я как бы специально поставила себя в ситуацию слабовидящего человека.

И когда после этого я надела линзы, а такая возможность появилась у меня только после четвертого курса, то ощутила, насколько это два разных мира! Так что это был мой личный опыт перехода из мира слабовидящих в мир обычных людей, и очень важный опыт. Обычно, когда мы изучаем людей с проблемами, мы смотрим на них снаружи, а здесь очень важен внутренний опыт. Меня интересовали эмоции и особый мир слабовидящих людей — именно в рамках понимания другого человека. Тот, кто плохо видит, не так реагирует на других людей, он что-то просто не замечает, не всегда видит чужие переживания, не всегда вовремя и адекватно реагирует, когда общается.

— Вы говорите о визуальном определении чужих эмоций?

— Не только. Эмоции определяются также и через слух, интонации. Дети, которые плохо видят, но при этом занимаются музыкой, более чуткие к голосовым нюансам. Конечно, хорошо, когда ты и видишь, и слышишь, и можешь все это соединить и использовать. Я познакомилась с актером, профессором кафедры сценической речи, заслуженным деятелем искусств Беларуси Ильей Львовичем Курганом. Именно он помог записать мне интонационные фразы с разными эмоциями, их потом прослушивали дети во время научного эксперимента. Так что моя научная работа не только помогла мне что-то понять, решить, объяснить, но и подарила интересные встречи. С Ильей Львовичем мы до сих пор общаемся всей семьей, приходим в гости.

— В любом научном исследовании есть своя находка. В чем была ваша?

— То, что я нашла, подтверждается сейчас со всех сторон, в разных областях. Суть заключается в том, что чем лучше ты понимаешь другого человека, тем лучше ты понимаешь себя. Чем больше у тебя слов, чтобы обозначить эмоцию, тем тоньше ты ее можешь уловить и осознать. Как только ты эмоцию осознаешь, можешь ее регулировать. Так, например, различного рода практики осознанности, которые становятся все более популярными в настоящее время, предлагают специальные упражнения, которые помогают людям научиться лучше понимать свои чувства, замечать в них перемены и способы выражения. Я же еще в своих исследованиях показываю важность понимания эмоций и чувств других людей. Это очень обогащает наш эмоциональный мир.

Обычно эмоции пытаются контролировать, подавлять. А ведь они дают нам информацию. Нам привычно думать, что именно интеллект и размышления дают главную информацию. Но важнейшие моменты нашей интуиции всегда строятся на чувствах. Чувствуешь — вот где-то ты переживал сходные эмоции, так же реагировал на одни и те же ситуации. И это очень важная информация, хорошее подспорье, чтобы понять, почему и что происходит. Не всегда рациональное мышление может подсказать главное, а эмоции могут.

Что касается слабовидящих детей, обнаружилась такая вещь: поскольку они ориентированы на слух и почти не видят, то пропускают этап описания эмоций, этот этап выпадает. И их обязательно надо этому обучать, если мы хотим, чтобы они развивались полноценно, развивали свои способности и таланты, могли включиться в общество. Можно и нужно учить и слепых детей узнавать на ощупь, как выглядит переживание эмоций на своем лице, сочетать это со считыванием интонаций, рассматривать образные выражения, которые есть в речи и которые показывают, описывают эмоции. Мы помогаем слабовидящим видеть мир объемнее, узнавать его в полной мере. Надо помочь узнать внутренний потенциал человека, помочь детям это сделать. Иначе возникает аутизация, уход в себя, так как не хватает общения с внешним миром, тогда развитие ребенка задерживается и искажается.

Не могу сказать, что это только это я обнаружила: и ранее были наблюдения, что у слепых и слабовидящих с возрастом уменьшаются проявления эмоций. Но моя находка — в подробностях: как и почему слабовидящие начинают пользоваться стереотипами, шаблонами, не могут описать эмоции, затрудняются в регуляции эмоциональных реакций, не понимают в полной мере и себя, и других людей. Ведь очень важно найти уникальные и индивидуальные проявления эмоций и чувств, чтобы в полной мере понять их, а значит, и самого себя.

— То есть человеческой природе свойственна леность?

— Свойственно упрощение. У меня также были задания на переживание сочувствия — это один из способов понимания другого человека, который трудно уловим и сложен для изучения. Это сонастройка на другого, когда ты пытаешься понять, что он чувствует. Вот слабовидящие дети и здесь чаще всего используют какой-то шаблон, правило, которое им предложили, и они склонны по нему идти, не пытаясь понять ситуацию через эмоции как уникальную. И надо предложить ребенку подумать, рассмотреть ситуацию подробно через привлечение собственных чувств и переживаний, а не какого-то общего правила. И они могут это делать, просто это требует дополнительного времени и сил. Детьми надо заниматься специально, чтобы их эмоциональная сфера развивалась гармонично и чтобы ребенок опирался на свои чувства, а не на безликие правила. Такой вот вывод, и были прописаны направления, по которым надо работать.

— Работа с такими детьми в школе-интернате зависит от педагогов, а родители могут ознакомиться с вашими рекомендациями и находками?

— Вот это проблема, когда научное исследование проведено и должно пойти в практику. Его надо представить ненаучным языком. И я продолжаю этим заниматься. Был у меня период, когда я заведовала кафедрой клинической психологии в БГПУ им. М. Танка. Это были долгие пять лет. Такая формальная работа организатора учебного процесса выбивает тебя из науки. Человеческие силы ограничены, и я не смогла сочетать свои научные интересы и целый вал канцелярской работы. Так что я ушла из организаторской работы. Конечно, научилась вести хозяйство на кафедре, у нас были прекрасные отношения с сотрудниками, но мне было понятно, что я занимаюсь не своим делом, не мое это. Я хочу нести учителям и родителям те находки, которые у меня есть, и делать их доступными. Но это непросто. Научный язык специфичен, он не читается обычными людьми, и я ищу способы переписать все увлекательным языком, включить конкретные упражнения, чтобы это можно было применять на практике… Я поддерживаю активности и проекты родителей, которые занимаются своими детьми с особенностями развития. Например, сотрудничаю с просветительским частным учреждением «Центр проблем детского развития «Левания», участвую в активных проектах команды некоммерческого социально-благотворительного учреждения «Крылья Ангелов», взаимодействую с представителями проекта «Доброе варенье для Добрых людей. Помощь людям с аутизмом». Есть у меня и мечта — открыть центр альтернативной и поддерживающей коммуникации, где пригодились бы все мои наработки.

Знаете, есть такое понятие в психологии, как «зона ближайшего развития». Его предложил наш выдающийся ученый Лев Семенович Выготский. К слову, родился он в Орше 120 лет назад (именно в этом году у него юбилей), потом жил и работал в Гомеле, а затем уже уехал в Москву, где и стал известен как гениальный ученый-психолог. Он прожил всего 37 лет, но его наследие — колоссально!

Так вот, когда ребенок делает что-то самостоятельно (складывает кубики, делает домашнее задание, завязывает шнурки), он делает это настолько, насколько он созрел. Но если рядом есть взрослый, который ему чуть-чуть поможет, то ребенок не только все лучше сделает, но и почувствует свои новые возможности, то есть в этот момент он поднимается над своим созревшим уровнем возможностей и достигнет большего в дальнейшем, чем если бы ковырялся сам. И вот этот зазор между тем, что ребенок делает сам, и тем, что он может сделать при помощи взрослого, — это и есть «зона ближайшего развития». И ее важно найти. Если мы опираемся только на то, что ребенок делает сейчас, то мы не задействуем его потенциал. А так мы подставляем ему «ступенечку», и он научается чему-то быстрее и лучше. За рубежом, в американской психологии это понятие «зона ближайшего развития» развивал такой замечательный ученый, как Джером Брунер, и у него оно переросло в понятие «scaffolding» (в переводе с англ. «строительные леса»), то есть взрослый строит поддержку ребенку — «строительные леса», а «кирпичи» ребенок уже выкладывает самостоятельно, и это его собственные усилия, которые открывают новые горизонты и возможности в его дальнейшем развитии. Без грамотной поддержки взрослого этого бы не получилось.

Объясню, к чему тут эмоции. Чтобы взрослый нащупал эту «зону ближайшего развития», ему нужно понимать ребенка эмоционально. Он должен так настроиться на ребенка, чтобы знать, где конкретно ему нужна поддержка, где у ребенка трудность. Не там, где взрослому кажется, что она есть, а там, где эту трудность переживает сам ребенок. Именно в нужное место подставить «ступенечку». А с другой стороны, ребенок должен нащупать эту «подставочку». И для этого он тоже должен настроиться на взрослого. Тонкая сонастройка друг на друга происходит в общении, в коммуникации.

— Отчего она может зависеть?

— От многих вещей. От доверия другому человеку. От особенностей, возможностей эмоциональных и интеллектуальных каждого из нас. Вот, например, дети с аутизмом. Им очень сложно предоставить эту поддержку. Они не могут ее нащупать, а взрослому трудно понять, что для этого ребенка сейчас нужно. А для таких детей это — важнейшая вещь. Долгое время считалось, что аутисты вообще не заинтересованы в других людях, в общении, что они как бы «на своей волне» живут и не хотят ничему и не могут научиться. Они вроде бы так показывают себя в поведении, но суть в том, что они не могут показать свой интерес в понятной форме. А на самом деле они очень часто нуждаются в помощи, есть у них запрос на развитие, на общение, но, как ни странно, этот запрос часто выражается в истериках, неадекватном, непонятном для нас поведении.

— Другой эмоциональный язык?

— Да, и его нужно понять, настроиться на это. Поэтому свою работу я хочу развести по нескольким линиям — чтобы можно было работать и с детьми не только с нарушениями зрения, но и с любым ребенком. Проблема эта — общая. Каждому важно, чтобы было взаимопонимание. Не факт, что оно всегда будет идеальным, но работать в этом направлении надо обязательно. Так, например, сегодня я не поняла своего сына, и мы с ним поссорились, но я хотя бы осознаю проблему, я осознаю, что мы не поняли друг друга. И тогда возможно движение к пониманию, навстречу друг другу, и тогда эта возможная встреча обязательно состоится, и она будет совершенно замечательной. Но движение должно быть с двух сторон. Я не имею и не ищу универсального рецепта. Бывает, что движение навстречу совершается маленькими-маленькими шажками. Тебе кажется, что ничего не произошло, но результат будет виден в другой ситуации. Самая большая проблема — когда родитель и ребенок теряют контакт.

— А был ли он полноценным, если его можно потерять?

— Трудно сказать однозначно. Часто проблема проявляется в подростковом возрасте — «он меня не слушает» и так далее. А на деле — это испытательная ситуация для любого родителя. Подросток очень сильно меняется, ему самому очень сложно. Насколько родитель нащупает нужную линию, будет ждать, что-то предлагать, постарается понять своего подрастающего ребенка, сможет поделиться с ним своими переживаниями…

— Когда ребенок вырастает (а часто это происходит неожиданно), родители вдруг теряют своего привычного малыша и меняются не так скоро, как он, оказываясь неготовыми к «новому» ребенку с иными потребностями в общении.

— Да, вы правы, Выготский писал, что любое негативное поведение ребенка — на самом деле показатель того, что к нему применяются не те воспитательные воздействия, которые ему в настоящее время подходят (здесь я практически цитирую слова классика). Это не плохой ребенок, не плохой родитель, просто между ними что-то не стыкуется. И это просто задача, которую необходимо решать вместе, и ее можно решить.

Подростковый возраст детей требует от родителей слишком больших изменений, а они не хотят или не могут поменяться. Тогда затяжные конфликты неизбежны. Иногда мы стереотипно переносим манеры и шаблоны поведения своих родителей на собственных детей: «со мной же так поступали, и ничего, я же вырос». Это не совсем здравая мысль. Почему мы пытаемся поставить своего ребенка в такую же сложную ситуацию? Может, стоит найти другой вариант?

— Если вернуться к вашей научной работе. Почему вы захотели исследовать эмоции именно на примере детей?

— Во-первых, ребенок растет, у него виден вектор роста. А взрослый живет в том, что у него уже есть. У меня тоже есть рост, но он не такой очевидный, как у ребенка. Ведь это основной признак ребенка — он растет и развивается. Для меня был важен динамизм. Кроме того, я изучала слабовидящих детей младшего школьного возраста, помните, это мой любимый возраст.

Я им очень сочувствую, люблю этих младших школьников. Почему? Они идут в школу, и от них начинают требовать: они должны, должны, должны… Мало кто знает, что они переживают кризис младшего школьного возраста. Все знают кризис трех лет, подростковый кризис, а про этот практически не пишут. А знаете почему? Потому что дети в этом возрасте многое проживают внутри себя. Это тот возраст, где зарождается рефлексия. Нам кажется, подростки рефлексируют, но это уже результат, они доросли до этого и проявляют свою рефлексию в яркой форме. А начинается все в младшем школьном возрасте. И тогда ребенок ориентирован на учителя, на родителей. Все что-то требуют, и дети в силу своих возрастных особенностей согласны с этими требованиями, но их может быть слишком много, а помощь и поддержка взрослых есть далеко не всегда. А в этом возрасте как раз очень нужна поддержка, где все неуверенности и непонимания не будут встречены осуждением «ты что? не знаешь? А уже должен!». От этого зависит, как ребенок будет дальше учиться. Как часто к 4 классу ребенок уже не хочет учиться, начинается обвинение взрослых самого ребенка в том, что он «лентяй», «слабак» и т.п., мотивация к познанию ломается…

Мотивация — очень тонкая психологическая материя. Чтобы ребенку хотелось что-то делать, чтобы он мог преодолевать сложности в учебе, чтобы он искал какой-то интерес и подогревал свое стремление к познанию — часто ребенку это сложно сделать самостоятельно под непрестанным гнетом «ты должен». Я не верю, что ребенок не хочет учиться. Просто его интерес не был поддержан, его не научили преодолевать сложности и делать это с радостью. Не было работы вместе со взрослым в «зоне ближайшего развития» ребенка.

Я изучаю детей не потому, что с ними легче или взрослые мне неинтересны. Все начинается в детстве. Детей надо учить радоваться своим ошибкам, ведь практически все можно исправить. У нас же очень боятся ошибок, здесь многое зависит от отношения к ошибкам конкретного учителя и родителя. Для исправления ошибок тоже важна ориентация на другого человека. Ребенок должен уметь и хотеть понимать другого, принимать от него критику и работать над собой.

— В наше время особенно замечаешь недостаток интереса к Другому, люди постоянно в смартфонах. Наши дети развиваются в новых условиях…

— Невозможно запретить игры и интернет. Мы все погружаемся в избыток информации, которая постоянно нас отвлекает, в том числе и друг от друга. Проблема увидеть друг друга переходит из века в век, и в каждом историческом отрезке возникает в новых условиях, и в нашем времени вот такие условия. Я полагаю, что компьютер, интернет, социальные сети могут как разделять людей, так и объединять их. Но если изначально родитель дает малышу поиграть на компьютере, «чтобы тот не мешал», «чтобы тихо сидел», это печальная ситуация, потому что происходит подмена необходимого общения со взрослым манипулированием яркими образами в компьютере или в планшете. Тут не надо быть психологом, чтобы понять, что будут проблемы — как этот ребенок будет говорить, общаться с другими, играть… Но я сейчас вижу и другие семьи, где родители не дают ребенку гаджеты в раннем возрасте, стараются вместе проводить время, вместе путешествовать, играть.

Когда я общаюсь со своим сыном, понимаю, что избыток информации накладывает свой отпечаток. Я вижу, и мой муж говорит, что мы действительно были какие-то другие в таком возрасте. Просто надо уметь интересно проводить время вместе, чтобы оторвать ребенка от электронных устройств, компьютерных игр.

— Вы когда-нибудь абстрагируетесь от работы, своих исследований, ведь под рукой постоянно находится Другой? Мы все живем в теме эмоций.

— Сложно, ведь мои исследования и жизнь пересекаются постоянно. Работа психолога в этом смысле сложна. Ученый в другой области иногда может отвлечься от своей темы. А психолог где бы он ни находился, всегда берет необходимую информацию для работы. Например, я, казалось бы, просто смотрю художественный фильм, но одновременно выделяю те ситуации, диалоги в фильме, которые потом могу привести студентам в качестве удачного примера в той или иной теме. Примеры постоянно берешь из жизни, литературы… Но при этом, конечно, надо стараться соблюдать экологию личной жизни. Жизнь — это жизнь, а не постоянная работа.

— С какими сложностями вы сталкиваетесь в научной работе?

— Когда надо включиться в работу школы или сада или коррекционного центра, например, чтобы провести исследования или опробовать и внедрить результаты своих исследований. Мое место работы — вуз, а пришел туда — «ты кто такой?», «зачем пришел?». У нас такие вещи, к сожалению, не продуманы. Получается, что у нас нет перехода от теории к практике. Для меня это серьезная проблема, потому что любая теория проверяется практикой. Сейчас я дополнительно изучаю прикладной анализ поведения (Applied behavior analysis), который эффективен в практической работе с детьми с аутизмом, стараюсь осмыслить эти ценные практические наработки в контексте отечественной психологии. Эффективная практика работы с детьми с особенностями психофизического развития сейчас особенно важна, поскольку начинают открываться в общеобразовательных школах инклюзивные классы. И тут мой интерес перехода от теории к практике совпадает с процессами в нашем обществе. Изучаю опыт других стран в области инклюзивного обучения, и опять чувствую себя младшим школьником, опять учусь.

— Есть ли особенность восприятия именно белорусами Другого? Вы заметили какую-то национальную особенность, специфику?

— Не буду утверждать, что основательно разбираюсь в этом вопросе, но можно сказать, например, что американская психология очень практико-ориентирована. И это хорошо, люди с конкретной проблемой нуждаются в помощи. Американцы направлены на общение, у них одобряется доброжелательность, активная коммуникация. Однако, на мой взгляд, они несколько поверхностно решают проблемы. А мы люди более скрытные, эмоционально закрытые, у нас не принято всем улыбаться и со всеми здороваться. Но при этом возможна иная глубина понимания проблем, глубина отношений между людьми. Но нельзя отрицать, что эта наша закрытость иногда приводит к тому, что контакты можно было бы и расширить, а вот не улыбнулся вовремя, «притормозил» в своей эмоциональной реакции — и уже потерял нужные связи и контакты с другим человеком, не получил поддержку или не оказал помощь. В итоге мы не расширяем нашу деятельность, а, наоборот, сворачиваем ее из-за страха «как бы чего не вышло».

Выготский, Лурия, Зейгарник, Леонтьев… Их работы очень глубокие, но написаны научным языком и нет перехода к обычному читателю. Их идеи берут зарубежные ученые, разворачивают, и к нам часто приходят технологии, идеи которых были у нас «выкопаны». У американцев даже есть какой-то шаблон перехода теоретических исследований в практические рекомендации. Например, недавно нахожу программу «Инструменты мышления» (Tools of the Mind) для обучения дошкольников и младших школьников, основанную на работах Выготского, разработанную очень подробно и интересно. Но разработчики — Елена Бодрова и Дебора Леонг (Deborah J. Leong) — не украли идею и не выдали ее за свою, они называют все фамилии теоретиков, на чьих работах они строят эту практику, просто они делают то, что не было сделано у нас, переводят общую идею в доступную и качественную практику.

— Не каждый ученый-теоретик будет переводить свои исследования в практические методики в силу особенностей своего характера да и научных интересов. Тем не менее сейчас в Беларуси, чтобы защититься, нужно обязательно представить практическое применение исследования. Из-за требований «функционеров в науке» у белорусских теоретиков сейчас уменьшились шансы защитить диссертацию на родине.

— Науку упрощают. А она ведь состоит из многих компонентов. Есть теоретический блок. А есть блок, который переводит теоретические знания в практический опыт. И работы могут быть теоретические, а могут быть прикладного характера. Важен баланс.

Теоретическая наука — тот источник идей, которые можно воплотить. Это упрощение ситуации — сделайте теоретическое исследование и вот сразу примените на практике. Бывает, у ученого весь ресурс ушел на то, чтобы сгенерировать идею, а дальше — следующее поколение ученых будет работать над ее воплощением в жизнь. Требовать от ученого моментального внедрения идеи в жизнь не стоит. Есть другие ученые и практики, которые подхватят идею и найдут, как это опробовать и применить. Я, скорее, именно такой ученый. Я думаю о том, что есть прекраснейшие наработки и идеи, и они пока недоступны для общества, для людей, которые в этом нуждаются.

Вернусь к той мечте, которую я обозначила где-то в начале нашего разговора — открыть центр альтернативной и поддерживающей коммуникации. Это сейчас моя задача, занимаюсь с детьми с особенностями, с аутизмом, с ДЦП. Последние — моя боль, ведь ребенок с тяжелой формой ДЦП не разговаривает и не двигается, возникает вопрос — как ему выразить себя? У нас долгое время считали — раз не разговаривает, значит, и не думает, и сказать ему нечего. Но это грубое упрощение ситуации, которое лишает ребенка даже малейшего шанса на коммуникацию, адекватное обучение и раскрытие своего потенциала. Часто именно родители ищут контакт с ребенком. И находят! Кроме того, есть способы наладить общение с таким ребенком через специальное устройство, которое может озвучивать текст, который ребенок набирает доступным ему способом. Можно набрать буквы, указать на рисунок, пиктограмму — нажать кнопку — система это проговорит. Человек ведь так устроен — чем больше проговаривает, тем лучше думает, проявляет себя думает. Но в такие исследования нужны серьезные финансовые вливания.

— Насколько нужно современному обществу понимать таких других людей?

— Это нужно обществу, просто общество не понимает этой необходимости. Возьмем детей с ДЦП. Каждый из нас может получить инсульт и оказаться в такой же ситуации, как эти дети. «Все понимаю, а сказать не могу, ко мне относятся как к бездумному телу». Эта тема была поднята в фильме «Скафандр и бабочка» (2007, режиссер Джулиан Шнабель): по сценарию человек парализован, но может произвольно моргать глазом, и таким образом он общается. Но чтобы понять, что этот парализованный человек может так общаться, надо же на него настроиться, надо же найти его индивидуальный способ коммуникации! Вот и опять моя любимая проблема — желание и возможность понять Другого, искать, что он хочет сказать.

Я считаю, что никаких хороших экономических результатов не будет, пока экономика не будет ориентирована на человека. Приведу реальный пример из своей жизни. Прихожу покупать велосипед, а грустные, подавленные продавцы (это был период очередного финансового кризиса и продажи сильно упали) не обращают на меня никакого внимания. И настолько они глухи к моим желаниям купить велосипед, что я активно начинаю им объяснять, что могу сделать им плохую рекламу среди знакомых и их плохие продажи станут еще хуже! Тогда они стали показывать товар, рассказывать о странах происхождения велосипедов. И, в свою очередь, начали жаловаться, что немецкие велосипеды прекрасно собираются, там все продумано, что кто-то будет собирать этот велосипед. А вот приходит белорусский велосипедик — непонятно, что куда, не хватает шурупов и т.д. Я говорю продавцам — так это та же история! И вы не ориентированы на покупателя, и производитель не ориентирован на того, кто будет собирать этот велосипед. Мы хотим, чтобы экономика росла, но делаем велосипед — сам по себе велосипед, не для кого-то. Делаем одежду как абстрактную вещь, не для человека. На человека нужно обращать внимание, когда для него что-то делается. «У нас на это нет денег!» — но так их не будет никогда, потому что нет ориентации на человека.

Экономика поднимается, когда делается для кого-то. Это тонкий нюанс, который кто-то решил не учитывать, мол, продам кучу товара… Кому? Сколько? Я понимаю, что перешла в сферу, которая совсем не моя. Но считаю, что это общая философская проблема «Я и Другой», как найти друг друга. Продавец хочет продать подороже, а я хочу купить подешевле. Очевидно, что направленности разные, но если искать подход друг к другу — найдем компромисс. И в этом есть жизнь… А может, мне понравится этот продавец, и я всегда к нему буду приходить за покупками, пусть у него и дороже, но он мне вот очень нравится. А этот момент упускается, он, может, и кажется дополнительным, но порой именно он выстраивает основную линию.

То же и в школе. Хотим, чтобы ребенок хорошо учился, приносил хорошие отметки. Но если ориентируемся только на отметки, не на ребенка, что он хочет, как себя чувствует, зажмем гайки — и в итоге у него сломается мотивация. А будет учиться похуже по отметкам, зато найдет свой интерес — он выровняется, и какие-то предметы будут на высоте.

— Ну вот Централизованное тестирование этого не учитывает.

— Это беда. На факультете психологии мы не видим, кого набираем. Приходят люди с большими проблемами, может, и не всем стоило бы становиться психологами… Централизованное тестирование этого не выявляет, к сожалению.

— А что нужно для психолога?

— Психолог должен быть умным человеком. Раньше обязательно при поступлении на отделение психологии сдавали математику. Математика — предмет, который «ум в порядок приводит», как говорил Ломоносов. Психолог — это человек, у которого развита логика, он может обобщать, видеть закономерности. Важна также история, но не просто знание дат исторических событий, а как динамический процесс истории отношений людей, народов. Нужны знания по литературе — когда человек может проанализировать ситуацию взаимоотношений людей, описанную в художественном тексте, оценить состояние людей, понять логику их поступков. А сейчас сдают обществоведение, биологию… Не факт, что это те предметы, которые должен сдавать будущий психолог.

— Тема «Я и Другой» для белорусов болезненна?

— Это связано с историей, долгое время у нас коммуникация с другими могла нести опасность. Объяснить причины боязни можно, другое дело — стоит ли продолжать в том же духе? Сейчас, правда, молодежь более открыта. Если кажется, что она несколько поверхностна — работайте с «зоной ближайшего развития». Меня удивляет, когда говорят, что молодежь какая-то не такая — они ведь жили и учились в тех условиях, которые вы им предложили. Некоторые студенты боятся выражать свои мысли — не было это принято в школе, они просто подстроились под требования учителей.

— Качества вашего любимого возраста «младшего школьника» важны для ученого?

— Я думаю, есть ученые с разными «возрастами». Например, Елена Самойловна — «дошкольник»: она любит играть, для нее поиск идеи проходит в игровом ключе. Вполне могут быть и ученые, которые в «подростковом возрасте» — бунтари, которые отстаивают свою точку зрения…

— А как найти свой любимый возраст?

— Надо найти самые яркие переживания, которые были у вас. Они держат, и хочется в этом возрасте быть. Ведь, по сути, это миф — что мы взрослые. Мы надеваем «одежду взрослого» в особых ситуациях, а когда позволяем себе быть собой — все проявляется через наши интересы. Я вот люблю читать, изучать что-то, обсуждать проблему, кто-то играет, кто-то в свободное время занимается экстримом, постоянно испытывает себя и других, как подросток. Не нужно какой-то особой методики, просто понаблюдайте за своими хобби, за тем, в какие ситуации часто попадаете. А можно и к психологу прийти и определить это.

Психологи вообще нужный народ. Человеку сложно ковыряться в себе. Нужен человек, который поможет, отзеркалит, задаст нужный вопрос. Психолог не дает советы, как надо жить. Психолог — это посредник, который помогает человеку в его поисках. Советы дают бабушки, гуру какие-нибудь…

Психологом быть очень тяжело: надо сопровождать другого человека, при этом не потерять себя и не навязывать себя. Если представить человека в виде музыкального инструмента, то психолог — тот, кто помогает человеку настроить «свой инструмент», чтобы не фальшивить, чтобы найти свою мелодию, а потом тот идет и играет свою мелодию совершенно самостоятельно. Психолог не говорит, не указывает и не определяет — «нет, ты не скрипка, ты тромбон, тебе больше подойдет», он просто подсказывает нужный звук, и, соответственно, сам должен уметь его калибровать, чтобы не фальшивить.

— Соблазна нет стать практикующим психологом?

— Есть, до сих пор. Но появились обязательства, уже в науке сделан какой-то шаг. Впрочем, в психологии практика и занятия наукой не противоречат друг другу, бывает, что хороший психолог-ученый является и хорошим практикующим психологом.

— Правда ли, что хороший специалист должен глубоко изучать только одну сферу отношений, не бывает «психолога-универсала»?

— Логика в этом есть. Мы хорошо работаем в какой-то области, если берем ее глубоко. Невозможно взять все области. Допускаю, что есть психологи, которые знают многое в разных областях, такой специалист может помочь первое время, но потом надо искать другого. Это как терапевт, который отправляет к профильным врачам.

Я углубляюсь в тему эмоций, коммуникации и «зоны ближайшего развития», но я не могу охватить глубоко сопутствующие темы (внимания, памяти и т.д.). И моя тема держит меня, потому что в ней нет решения, и я постоянно нахожу что-то новое.

— «Миелофона» нет? Понимание чужих эмоций — открытый вопрос?

— Точно! Был интересный случай. Я была с сыном у Елены Самойловны, и она шутя сказала ему: «Ты смотри, твоя мама психолог, она тебя видит насквозь». Илье было лет пять. Через пару дней подходит он ко мне, что-то прячет и спрашивает: «Мама, а что у меня за спиной?». Я вспомнила прежнюю ситуацию и говорю: «Я не знаю, что у тебя за спиной, но знаю, что хочешь проверить, вижу ли я тебя насквозь». Он так удивился: я попала еще круче — я увидела его задумку, его это впечатлило.

Опытный психолог может предположить, что человек может думать, но хороший психолог понимает, что в человеке всегда надо оставлять тайну. Однозначно нельзя говорить, это всего лишь наше предположение о другом.

Исследования на людях — этически тонкие. Как-то ученые изучали явление пресыщения — давали испытуемому скучную работу и смотрели, как он себя ведет. Кто напевает, кто черточки ставит в разные стороны, начиная себя мотивировать, потому что скучно становится. А один ребенок все ставит и ставит эти черточки… Уже все давно закончили. Он уже по всем показателям должен устать и бросить это дело. Экспериментатор не выдержал: «Тебе что, не надоело?!». А ребенок говорит: «А я смотрю, когда вам надоест». То есть ребенок перевернул ситуацию эксперимента — он сам наблюдал за теми, кто наблюдал за ним. Вот, пожалуйста, вы наблюдаете за другим человеком. А он видит ситуацию по-другому, и тогда еще не известно, кто экспериментатор, а кто испытуемый. В психологии очень весело.

Надо увидеть человека живым, он живой, и в ситуации эксперимента он может вести себя непредсказуемо. И такой случай ценный. Это артефакт.

Вот еще случай похожий. Детей в возрасте от года ставили в ситуацию, когда их вынуждали произнести слово. То есть проверяли, будет ли ребенок пытаться быстрее говорить, когда ему что-то надо и он вынужден обозначать, что он хочет. Давали игрушку-курочку поиграть, потом забирали, ставили на полочку. Ребенок тянется к этой курочке, кричит. Экспериментатор не дает ему игрушку, кивает и говорит «да, это курочка». Ожидали, что ребенок повторит «ку» или «кр», и когда он говорил что-то похожее — экспериментатор его вдруг «понимал» и давал ребенку курочку. И тогда был зафиксирован артефакт — непланируемое поведение ребенка во время эксперимента. Ребенок говорит «ку» — экспериментатор дает ему курочку, при этом лицо ребенка словно озаряется догадкой — он открыл для себя новую Вселенную: он отдает курочку обратно, показывает на полочку — курочку ставят обратно. Ребенок внимательно смотрит на взрослого и говорит «ку» — экспериментатор по инструкции снова дает ему игрушку. То есть ребенок не просто сказал «ку», чтобы получить курочку, он осознал, что действует на взрослого с помощью слова.

Нельзя полностью запрограммировать поведение человека. То, что выбивается из эксперимента, дает дополнительную информацию, еще один вариант. Все хотят как: разработал гипотезу — провел эксперимент — гипотеза подтвердилась. А бывает, гипотеза не подтвердилась, и это очень ценно. И тут тоже проблема — научное сообщество оценивает работу ученого по формальным характеристикам: гипотеза есть, эксперимент есть, гипотеза подтвердилась. А если не подтвердилась, то попробуйте защитить такую диссертацию.

— Отрицательный результат — тоже результат?

— И он может быть прекрасным результатом! Но это тяжело оформить как законченное исследование. Хотя такие эксперименты очень важны для науки. Такой результат бывает более эвристичным, чем подтвержденный. Эта ситуация и в жизни встречается. Ошибся — зато сколько нового узнал, многому научился!

Источник: http://lady.tut.by