«Что значит «я ничего не делаю»? Я работаю над собой!»: разговор с творческими женщинами Минска

«Что значит “я ничего не делаю”? Я работаю над собой!»: разговор с творческими женщинами Минска

1 июля 2016 в 9:30
Алина Шарко

Оказывается, существует «женская карта» Минска, на которой обозначены особые места, связанные с именами незаслуженно забытых сегодня женщин из мира искусства. Недавно вышла книга «Феминистская (арт)критика» подготовленная Лабораторией гендерных исследований Eclab и «Гендерным маршрутом».

Цель нового проекта — сделать видимым женское присутствие в пространстве города. В частности, женщин-художниц. Скоро появится мобильное приложение, которое подскажет пользователю, как найти в Минске кластер мастерских художниц.

LADY побывала на первой экскурсии в известном Доме художника (ул.Сурганова, 42) и познакомилась с женщинами-художницами, которые согласились на участие в проекте. Они рассказали, почему готовы пускать в свое приватное пространство незнакомцев, как относятся к зрителю, и ответили на самые наивные вопросы об искусстве и жизни.

Марта Шматова:

— Искусство мое — это 95% «инь», оно женское. Западные мужчины меня прекрасно понимают, не знаю, отчего это зависит — от их «женскости» или от их отношения к женщине… У меня развиты одинаково оба полушария, но люблю я больше левое. (Смеется.) Потому и занимаюсь исследованием и работой с необъективной реальностью, но, бывает, работаю и над социальными темами. У меня нет в работах прямой связи с городом, но, считаю, Минск отражается каким-то образом на форме: люблю простые локальные поверхности.

Я живу в этом же доме, на 6 этаже, а мастерская — на 9-м. Бывают дни, когда я совсем не выхожу из дома. Мое самое любимое место в городе — это, конечно, моя мастерская. Хотя изначально это была территория моего отца. Художники «с кровью» выбивали себе мастерские тут, на Сурганова, и на Немиге. И в основном мастерские Союз художников давал семьям, где художниками были и муж, и жена. Правда, тогда, в советское время, в Союз было сложно вступить: художники годами туда пытались попасть. Потом уже, в 90-е, когда я вступала в Союз художников, «двери открылись» — и никто к мелочам не цеплялся. Отец (художник Виктор Шматов) прописал меня в мастерской — было такое послабление в конце 90-х, можно было вписывать членов семьи — и сказал: «Отдашь мастерскую — будешь дурная». А я стала работать тут только после его смерти, площадь тут маленькая, мы бы вдвоем и не поместились.

— Насколько, по-вашему, справедливо, что детям доставались мастерские по праву наследования?

— Может, это и неправильно, но прописывали же детей-художников…

— Но они необязательно становятся хорошими художниками…

— Юридически была такая возможность, вот и вписывали. Выпал такой счастливый билет. Но все члены Союза — равноправны, нельзя сказать, что кто-то плохой художник, если у него есть список выставок.

— Вы открываете двери мастерской посторонним, зачем вам это?

— Ну, у меня тут не проходной двор, конечно. Встречи происходят время от времени. Мне важна коммуникация с людьми. И для работы тоже.

— Для вас люди — материал?

— Я их не препарирую, конечно! Они для меня — обратная связь. Я пишу не столько для узких специалистов, сколько для широкой публики. Должен быть какой-то мост между художником и теми, кто видит его работы. Ненормально, когда смысл картины понятен только людям, которые имеют определенное образование и «насмотренность». Получается, это закрытое пространство. Коммуникация с нормальными людьми — не художниками — имеет большое значение.

Я считаю, мой долг — отдать что-то людям, а не только «урвать». На контакт я иду, но чаще всего люди приезжают ко мне сами, я выхожу в гости реже. Жду вот подругу по «Фейсбуку» из Ирана, к слову, вот там — гендерные проблемы, у нас их нет по сравнению с ними.

— Как вы относитесь к расхожему выражению «свободный художник»?

— Художник действительно должен быть свободным. Мой сын (экономист) говорит: «Ты ничего не делаешь!» Что значит я ничего не делаю? Я работаю над собой! И это важная часть моей работы. Я не могу просто начать «мазать», мне необходимо собрать какую-то информацию, переработать, обдумать… Иначе у меня не будет развития, движения. Это тоже моя работа: порой думать, смотря в одну точку. А сын говорит: «Хорошо устроилась!».

— Какие отношения сложились у вас с нашим городом, Минском?

— Человек повсюду расставляет свои «метки»: там приятно встретиться, тут — поесть, здесь — атмосфера хорошая… Могут быть «метки воспоминаний»: здесь был первый поцелуй и т.д. И это не зависит от того, насколько там шедевральная архитектура…

Минск я люблю изучать через легенды и истории. Когда я с папой ездила на дачу мимо Красного костела, он мне говорил, что «это дворец царицы Тамары» — а это ж из Лермонтова — и меня это зачаровывало. Потом уже узнала реальную историю костела: что он было построен в память о погибших Симоне и Алене. Есть такая легенда, что Алена увидела во сне этот костел и его построили якобы по ее рисунку, но это неправда, конечно.

— Как вы относитесь к современному концептуальному искусству?

— Контемпорари (современные направления искусства) связан с высокими технологиями. Нужны деньги, чтобы реализовать идеи. Идеи у меня пачками лежат — записанные, зарисованные… Но без денег это будет просто самодеятельность или цитаты того, что уже сто раз было сделано. На мой взгляд, в Беларуси очень маленькие возможности, чтобы делать что-то серьезное на поле концептуального искусства. А размениваться по мелочи — у меня нет такой надобности.

Илона Кособуко:

— Мое любимое место в городе — угол двухэтажного дома на Раковской. Там была моя мастерская. Недалеко была моя 26-я художественная школа. С 1 по 5 класс я рисовала там все переулки, Немига еще была старая, деревянная, патриархии не было, был жилой дом. Там мы катались на попе с горки зимой, в толстых вязаных штанах, на которые хорошо налипал снег. И еще в этом месте, помню, был запах булочек — недалеко хлебозавод. Запах детства. Жаль, что там все перестраивают.

Эта мастерская мне уже тесновата, но люблю здесь вид из окна. Я живу в этом же доме, как и Марта, и это очень удобно. И все книги постепенно кочуют из дома в мастерскую.

— Какой-нибудь новый проект готовите?

— Да, могу сказать, что это будет концепция чистоты и гигиены в жизни, в моральном смысле.

— А как с этой концепцией моральной чистоты уживается ваше согласие пускать сюда незнакомцев? В ваше личное интимное пространство мастерской?

— Одно другому не противоречит, хотя, конечно, и мне бывает необходимо ни с кем не общаться. Даже мои домашние животные, кошка и собака, это чувствуют. Я абсолютный интроверт.

— Вы не всегда в мастерской работаете, часто ли ездите на пленэры и арт-резиденции?

— Свобода художника — в возможности передвигаться по миру. Я не чувствую себя абсолютно белоруской, приезжаю куда-то — на озеро или край пустыни — и чувствую: вот это моё. Нельзя привязываться к одной точке — все, где мы живем, это наше. Если бы мы чувствовали себя более космополитами, по-другому, гораздо лучше были бы устроены связи между людьми.

Мне нравятся пленэры, но больше — арт-резиденции, когда можно месяц-два пожить и поработать в другой стране. Страны все разные — по цвету, по запаху, и надо как-то понять и выразить это в работе. Это кажется только — так легко: поехал в другую страну, отдохнул… А это большая нагрузка, приходится заниматься перевозкой работ, и т.д. Приезжаешь — и весь день просто без сил лежишь.

— Художник Марк Ротко вообще не каждому и показывал свои картины, чтоб их не испортить. Что об этом думаете вы?

— В этом есть правда, и я не каждому показываю работы. Также к этому часто относятся и те, кто приобретает картины…

У меня была выставка в художественном музее про ветер. И тогда повезло: люди, которые купили мои работы, согласились предоставить их для выставки. А такое бывает не всегда, многие просто не хотят показывать купленную работу, выносить ее на обозрение из-за чужой энергетики. Есть в этом что-то: живопись — это живой организм, он живет, думает…

— Что вам дает такое общение с посетителями, как сегодня?

— Меня впервые попросили принять участие в подобном проекте. Он меня очень заинтересовал. Подобный проект работает в Лозанне. Там разыгрываются какие-то ситуации, люди идут в мастерскую к фотографу или художнику. Правда, их обычно не более трех человек. Все это напоминает интерактивную игру.

Общаясь с посетителями, я понимаю, что все больше людей начинают задаваться философскими вопросами. Вчера ко мне приходила дама-астролог, просила «разложить» ее дом по цвету. Она мне рассказывала, что завершается эпоха Тельца, наступает эпоха Водолея, когда главным становится духовность, образование, интеллектуальность…

Екатерина Сумарева:

— Мой отец Василий Сумарев — художник. Мы делим эту мастерскую с ним и с моей старшей сестрой — она также художница.

Здесь, в мастерской, вы видите авторский повтор — это картина отца «Мой дом», оригинал находится в постоянной экспозиции Национального художественного музея. На картине — дом на улице Белорусской, к сожалению, его уже снесли. Он написал эту свою знаковую работу, когда ему было лет 30. Тут все очень интересно рассматривать — это такой срез жизни прошлого века. На картине есть и мой дедушка, и бабушка, родные и друзья…

Работы отца и дочери

А это моя работа — я посвятила ее Минску, это улица Сурганова. Тут у нас очень красивые закаты, я их наблюдаю почти с рождения, наши окна выходят на пл. Бангалор. Папа говорит «я 37 лет смотрел-смотрел, а ты взяла — и сделала». Так что он за эту тему не берется (смеется).

Отец долго смотрел на мое творчество подозрительно, даже на первые выставки не ходил. Но сейчас он меня уже принял как художника.

— А что за детская работа висит на стене мастерской рядом с вашими полотнами и картиной отца?

— Это рисунок моей дочери, ей тогда не было и двух лет. Это рисунок гуашью, и я его однажды чуть не продала. Пришел коллекционер-итальянец, все мои картины рассматривал и говорит, глядя на рисунок дочери: «А что насчет вот этого?» (смеется).

— А что для вас значит этот рисунок здесь, в пространстве мастерской?

— На самом деле коллекционер по-своему был прав. Дети рисуют экспрессивно, они просто отдаются фактуре, цвету, окунаются в то, что делают, не задумываясь. Это чистая живопись. И то, что она тогда делала, как долго могла рисовать, — это пример чистого искусства, к которому все стремятся.

Она и сейчас рисует, ей уже 9 лет, хотели отдать в художественную школу. Но победил ее характер, сказала «не хочу вашим художником быть!», потому что все вокруг художники. Главное — что она будет понимать о жизни, ну, а делать из ребенка художника — нет желания.

— А из вас «сделали» художника?

— Я не знаю, сделали ли из меня художника или так само собой получилось. Я рисовала, как и все дети, но пришло время поступать в художественную школу. И меня «поступили» в эту школу. Первый год было тяжело, начались натюрморты… Я вспоминаю этот свой опыт и думаю, что, возможно, это было слишком рано: рисовать натюрморты с 5 класса — так можно отбить всякое желание рисовать вообще…

К слову, моя мама вела театральный кружок, и я играла там главные роли «по блату», но ведь я не захотела стать актрисой. Все сложилось так, как сложилось, и я рада этому. Ты живешь душой на работе. Нет 8-часового рабочего дня, а есть 24 часа свободного творчества — хоть всю ночь работай.

О «женском и «неженском» искусстве:

Екатерина Сумарева

— Это клише. Оно появилось от того, что есть, например, женщины-любительницы, у которых хобби — батик, дизайн, валяние… Это хорошо, иногда я и сама этим занимаюсь, ребенку что-нибудь делаю.

А у зрителя, который не слишком образован в этой сфере, теряется грань между пониманием искусства настоящего и аматорского… Это сложная тема.

Марта Шматова:

— Женское — это, по ощущениям, что-то «красивое, мягкое, хорошее». Не брутальное. Но я знаю много художников-мужчин, которые пишут такую живопись. Можно сказать «у них женская живопись», но так никто не говорит!

Илона Кособуко:

— Сегодня женщины занимаются глобальными вопросами. Помните историю Луизы Буржуа? Ее первая выставка случилась, когда она уже была в солидном возрасте. Признание пришло после 60 лет. Ее не принимали, у нее были депрессии, но она продолжала работать.

А вообще сегодня мужчины уходят из искусства: академические наборы — 1−2 юноши на целый поток. Хотя, когда еще мы учились, было наоборот: если брали одну барышню на курс, это было уже хорошо.

Ирина Соломатина, основательница проекта «Гендерный маршрут» и органи затор экскурсии:

— Возникает вопрос: а почему в истории искусства женщины фигурируют только последние 100 лет? Потому что они рисовали, когда им было позволено получать высшее образование. И то на последнем году обучения был рисунок обнаженного тела, и женщинам не разрешали проходить этот курс, поэтому у них и не было законченного образования. То есть им можно было рисовать натюрморты, но нельзя было брать заказы. Это — институциональные рамки, которые не позволяли женщинам быть художницами.

Да и в наше время взять статистику: в Минске на 10−12 фотовыставок в месяц — 2−3 выставки женских (данные за 2009 г.). Значит, существуют структурные, в том числе, ограничения. Это — данность.

Источник: http://lady.tut.by